Китайский поворот в Евразию 25.09.2015 15:12

Стратегия «Один пояс, одна дорога» позволяет понять, каково будущее Китая в Евразии.

Евразийские границы Китайской Народной Республики (КНР) снова стали важным фактором внешней политики Пекина. Недавно провозглашенная Си Цзиньпином стратегия «Один пояс, один путь» (OBOR), включающая в себя инициативу по усилению экономических связей между евразийскими государствами путем создания экономического Пояса Шелкового Пути (SREB) и Морского Шелкового Пути (MSR), фактически делает Евразию «основным фронтом и центром» современной внешней политики Китая. Некоторые эксперты в связи с этим посчитали, что Пекин находится в процессе «поворота» к Евразии, который будет иметь далеко идущие стратегические последствия.

Мэттью Барроуз и Роберт Мэннинг недавно заявляли, что этот «поворот к Евразии — попытка превратить уязвимую границу с 14 странами в стратегический актив». Если этот процесс будет успешным, то он станет кошмаром для США, так как экономическая и стратегическая мощь Китая привлечет в союз с ним ослабленную Россию, с тем, чтобы стабилизировать и модернизировать Евразию на базе «авторитарного капитализма с большой ролью государства». Джеффри Пэйн, напротив, отвечает, что подобные страхи «должны быть отложены в сторону», так как Пекину не только придется столкнуться с регионом непредсказуемых и неподконтрольных политических сил, но и с взаимными скрытыми подозрениями со стороны России.

Расширенный контекст

Однако данные взгляды не предоставляют ни адекватной оценки мотивов «европейского поворота» Пекина, ни более широкого регионального контекста, в котором должна рассматриваться политика Китая. Во-первых, OBOR частично может рассматриваться как ответ Китая на «поворот» или «перебалансировку» в Азии, которая произошла во время правления Барака Обамы, а также на относительное ослабление позиций России в Центральной Азии. Во-вторых, концепция OBOR (в основном такой ее компонент, как SREB) связана с проблемами Китая во внутренней политике в той же степени, что и с основными стратегическими приоритетами. Серьезное беспокойство в этом отношении вызывает степень влияния Китая в тех как правило неспокойных регионах, которые находятся на границе с Евразией, таких как Синьцзян и Тибет. В то время как упадок влияния России и США в Центральной Азии предоставил Пекину стратегические возможности усилить свою мощь, усиление уйгурской и тибетской оппозиций, начавшееся еще в 2008 году, подчеркнуло необходимость усиления экономического развития и модернизации этих регионов как ключевого способа достижения их интеграции в современное китайское государство.

Выдающийся китайский ученый Ван Дзиси спорит с тем, что китайский «марш на запад» (то есть создание концепции OBOR) является «стратегической необходимостью», потому что «изменение отношений с Востоком» в стратегическом понимании администрации Обамы (известное как «перебалансировка») грозит превратить китайско-американские отношения в Восточной Азии в «игру с нулевым призом». Если «марш на запад» окажется успешным, «потенциал сотрудничества США и Китая» во многих сферах возрастет «и практически пропадет риск военного конфликта между двумя странами». Как отмечает Ван, на протяжении почти всей своей истории КНР оставалась стратегически ориентированной на Восток в силу «традиционных преимуществ в развитии» восточных провинций страны и того факта, что стратегические и военные угрозы приходили именно со стороны морских границ Китая. Сейчас, впрочем, «марш на запад» необходим, чтобы убедиться в том, что «гармония и стабильность» в Синьцзяне и Тибете не находятся под угрозой «экстремизма, терроризма и прочих враждебных внешних сил»; «каналы поставок нефти и других важных товаров на западе от китайской границы останутся открытыми»; и что Китай сумеет расширить свое экономическое взаимодействие (включая предоставление экономической помощи) со «всеми государствами Западной Азии».

С этой точки зрения Центральная Азия становится стратегическим клапаном безопасности для расширения влияния Китая, особенно принимая во внимание вышеупомянутый спад влиятельности и уровня интересов США после вывода американских войск из Афганистана. Морской Шелковый путь служит дополнением к этим стратегическим изменениям, позволяя рассчитывать на расширение экономических связей между Китаем и странами, имеющими выход к морю в Юго-Восточной и Южной Азии, а также на Ближнем Востоке. Пекин убежден, что решающий фактором успешности концепции будет являться потенциал по предоставлению более удобного и безопасного пути по доставке газа и нефти из Центральной Азии и с Ближнего Востока, который могут предложить как морская, так и наземная версии Шелкового пути.

Дополнительные интересы

Тот факт, что SREB частично дополняет интересы стран Средней Азии, также сыграл на руку Пекину. В первую очередь, Китай концентрируется на более удобных межэкономических связях с помощью улучшения ключевой инфраструктуры — нефте- и газопроводов, железных и автомобильных дорог, а также телекоммуникационных сетей, что коррелирует с давним желанием богатых на энергоносители стран Центральной Азии (например, Казахстана или Узбекистана) диверсифицировать экспортные потоки нефти и газа. Кроме того, несколько среднеазиатских стран решили сделать диверсификацию собственной экономики основным приоритетом для своего будущего экономического благосостояния, отойдя от модели, которая подразумевает исключительно экспорт ресурсов. 40 миллиардов долларов, которые Китай вложил в «фонд Шелкового пути» для того, чтобы помочь с развитием необходимой инфраструктуры, рассматриваются государствами Центральной Азии как подтверждение серьезности намерений Китая в отношении данного проекта.

Очевидная восприимчивость Центральной Азии к инициативам Китая должна рассматриваться в свете изменяющегося понимания роли США и России в регионе. Подход администрации Обамы к Средней Азии стал заложником дилемм, которые вставали перед ней в Афганистане. То, что Вашингтон рассматривал регион через именно такую линзу, совершенно не удивительно, если принимать во внимание введение дополнительного 30-тысячного контингента сил в Афганистан в июле 2009 года и вывод основных сил США и НАТО к 2014 году. Для государств Центральной Азии присутствие американских войск на региональной после 11 сентября было на пользу, однако уменьшившееся внимание США к региону оставляет их с перспективой оказаться зажатыми между усиливающимся Пекином и ослабевшей, но все еще настойчивой Россией.

Результатом «афганоцентричного» подхода Вашингтона стало то, что понятие «Центральная Азия» превратилось в аморфную «Большую Центральную Азию», включающую в себя не только пять постсоветских государств, но и Афганистан, Пакистан, иранскую провинцию Хорасан и китайскую провинцию Синьцзян. Для многих политиков и экспертов в Вашингтоне начиная с конца 1990-х годов, и особенно с 2001 года, очевидная нестабильность Центральной Азии была вызвана отказом от интеграции с глобальным либеральным порядком (как в экономике, так и в политике). Это стало видно с запуском «Новой Инициативы Шелкового пути» (NSRI) в 2011 году, целью которой было способствовать либерализации торговли, экономического сотрудничества и «связей между гражданами» стран Центральной и Южной Азии.

Эта инициатива была плодом желания администрации Обамы установить условия для консолидации независимого и стабильного Афганистана после вывода американских войск. Заместитель госсекретаря США по экономическим, сельскохозяйственным и энергетическим вопросам Роберт Хорматс отметил, что «базой для „нового Шелкового пути“ станет прочно включенный в экономическую жизнь региона Афганистан, который будет способен привлекать новые инвестиции, зарабатывать на своем ресурсном потенциале и предлагать растущие экономические возможности и надежду для своего народа». Главным шагом к таким изменениям должна стать помощь США государствам региона в переориентации их ключевой инфраструктуры (автомобильных и железных дорог, телекоммуникационных сетей и так далее) с целью взаимодействия с государствами Южной Азии и помощь в «устранении бюрократических барьеров и других препятствий свободному перемещению людей и товаров».

Ее успех также послужит более широкому спектру целей, так как установление сговорчивого режима в Афганистане позволит Вашингтону создавать связи между севером и югом Азии в противовес восточно-западных связей, развиваемых Китаем и Россией. Эти связи в конце концов должны послужить извечному американскому геополитическому интересу — убедиться в том, что ни одна сила или группа сил не доминирует над Евразией. Однако эта инициатива изначально подорвана практически с самого начала ее претворения в жизнь — изменившимися приоритетами администрации, слабой экономической интеграцией стран Средней Азии и «перебалансировкой» приоритетов внешней политики в сторону Азиатско-Тихоокеанского региона. Последняя, с точки зрения элит Центральной Азии, означает ослабление внимания и интереса США по отношению к региону по сравнению с их пиком в первой половине 2000-х годов.

Постсоветское пространство

Если инициативы Китая в Центральной Азии проистекали из экономической и стратегической мощи, то российские — из слабости. Действительно, катализатором обновления интереса России к проектам интеграции на постсоветском пространстве стал глобальный финансовый кризис 2008-2009 годов и его влияние на ресурсо-ориентированный экономический рост страны. Когда российская экономика достигла существенных уровней роста в 1999-2007 годах, увеличившись в 6 раз с 200 миллиардов до 1.3 триллионов, и подняв уровень ВВП на душу населения до 7 тысяч долларов, она оставалась очень зависимой от экспорта энергетических ресурсов, в первую очередь в Восточную Европу. Финансовый кризис не только «показал пределы такой стратегии», но и привел к тому, что постоянное падение экономического роста в России побудило Москву использовать возобновление интеграции в постсоветском пространстве в качестве средства ослабления последствий кризиса. Торговля России с Центральной Азией также стала ослабевать к 2007 году, когда Китай начал занимать ее место основного внешнего торгового партнера региона. К середине 2000-х годов России также снова начала фокусироваться на своем серьезном преимуществе в отношении Средней Азии — доминирующей роли в энергетическом секторе — как средстве поддержки своей традиционной позиции в регионе, так и спроса на энергию внутри страны. Попытки Москвы сохранить контроль над экспортом из Центральной Азии не происходили из необходимости увеличить экспорт нефти и газа, «скорее потому что она хотела реэкспортировать нефтепродукты, получая прибыль». Таким образом «энергетический рынок Центральной Азии по сути поддерживал российский рынок благодаря дешевой энергии, тогда как продажи в Европу осуществлялись по гораздо более высокой цене». Упавший после кризиса спрос со стороны европейских государств, впрочем, окончательно подорвал жизнеспособность этой стратегии.

Это контекст, в котором президент Владимир Путин попытался вернуть к жизни идею «Евразийского Союза» (изначально озвученную президентом Казахстана Нурсултаном Назарбаевым в 1994 году) в своей колонке в газете «Известия» в октябре 2011 года в которой он назвал его «наднациональным объединением», которое будет «координировать экономическую и валютную политику» как средство предоставления «новой посткризисной» модели развития. Однако попытка Путина создать Евразийский Союз, включающий не только Россию, Белоруссию и Казахстан, но и Украину, поставило под угрозу весь проект. Решение президента Украины Виктора Януковича отказаться от торгового соглашения с Евразийским Союзом в пользу присоединения к Европейскому Союзу привело к восстанию, которое свергло его и повлекло присоединение Крыма к России. Последствия украинского кризиса на постсоветском пространстве оказались очень болезненными для России и ее партнеров в Евразийском союзе. Наложение санкций на Россию со стороны Запада, без сомнения, повлияло и на Казахстан с Белоруссией. Например, в январе 2015 года казахстанское правительство понизило прогноз по росту ВВП на 1.5 процента (предыдущий составлял 4.8%), что означало признание Назарбаевым эффекта западных санкций и понижения цен на нефть. Со всем уважением к нему, один из казахстанских экспертов заметил, что торговля с Украиной до кризиса превышала торговый оборот со всеми странами Центральной Азии, однако с тех пор она понизилась на треть от максимума в 4 миллиарда в год.

Партнеры Москвы также стали ставить под вопрос экономическую жизнеспособность проекта. Так, Казахстан сомневается в том, что стоит привлекать в союз такие государства, как Армения, Таджикистан и Кыргызстан, чего очень хочет Россия. Казахстанский эксперт Султан Акимбеков, например, заявил, что больше заинтересована в том, чтобы сделать политическое заявление, превращая Евразийский Союз в «зонтичный» бренд, который должен объединять большое количество государств на постсоветском пространстве" в качестве демонстрации собственной силы и влиять на более слабых соседей, чем в том, чтобы создать эффективное экономическое объединение. Кроме того, он сомневается в том, что создание Евразийского Союза действительно принесло Казахстану осязаемую экономическую пользу, подчеркивая, что объем экспорта Казахстана в Россию в 2012 году составлял почти ровно столько же, сколько четырьмя годами ранее, однако в рамках союза Казахстан становится «все более важным рынком для России и Белоруссии».

В политическом плане украинский кризис простимулировал опасения Минска и Астаны в том, что они играют важную роль в повестке дня Путина. Заявления президента России, в соответствии с которыми долг Москвы — защита этнических русских как оправдание присоединения Крыма, в частности возродило опасения в Казахстане по поводу возможного реваншизма России в отношении северных территорий среднеазиатской страны. Риторика России с тех пор не особенно смягчила подобные опасения. Например, слова Путина во время его выступления в прокремлевском лагере молодежи на озере Селигер недалеко от Москвы в августе 2014 года о том, что «до 1991 года у Казахстана никогда не было государственности» и что страна в связи с этим является частью «русского мира», ожидаемо вызвавшие раздражение в Астане. Назарбаев появился на национальном телевидении и заявил, что «у Казахстана есть право выйти из Евразийского Экономического Союза» и «Казахстан не будет частью организаций, которые представляют угрозу его независимости». Такая позиция Москвы побудила Назарбаева объявить о планах официально отмечать создание казахской государственности ханами Кереем и Джанибеком в 1465 году, тогда как «Астана Таймс» рассказала об истории легитимной государственности казахского народа.

Вызовы для Пекина

На данный момент SREB и развивающиеся двусторонние экономические отношения с Пекином не являются безоблачными для Центральной Азии. Последняя, несмотря на недавние протесты русскоязычного населения, настроена против протекционистской политики Москвы в рамках ЕАЭС, тогда как Пекин совершенно очевидно сфокусирован на облегчении и упрощении экономического взаимодействия в Центральной Азии. Один из аналитиков отметил, что «настоящей проблемой» для России в отношении SREB является «китайский подход «бизнес есть бизнес», который отличается «как от западной политической подоплеки экономических решений, так и от серьезного геополитического влияния в случае России». Как отмечает известный китайский ученый-регионовед Ву Шенчжу, более глубокой проблемой для Пекина является то, что «если Китай усилит свое экономическое проникновение в Центральную Азию, страны региона в интересах сохранения политической и стратегической автономии скорее всего предпочтут усилить стратегическое сотрудничество с другими силами как попытку застраховать себя от политических рисков, вызванных экономической зависимостью. Китайское „вторжение“ в среднеазиатский регион может создать очередной пример разделения экономических связей и политических отношений».

В основе этого направления политики Китая, впрочем, лежат вопросы, напрямую связанные с ключевыми регионами страны, лежащими у Евразийской границы, которые включают Синьцзян, Тибет и Внутреннюю Монголию. Исторически, эти границы обозначали край «Внутренней Азиатской зоны» китайской экспансии. Эти регионы этнически и географически являлись буферными зонами, которые отгораживали ханьский Китай от турецкой и монгольской цивилизаций, которые не только были неподвластными императору, но и представляли угрозу в виде нашествий. За последние три десятилетия Пекин создал последовательную стратегию по отношению к этим регионам, которая должна полностью трансформировать эти исторические отношения. Когда Дэн Сяопин начал «политику реформ и открытости», одним из основных ее постулатов было то, что способствование экономическому развитию и модернизации «купит» преданность нетитульных национальностей, таких, как уйгуры и тибетцы.

Экономическое развитие приграничных регионов изначально считалось делом государственной важности в рамках кампании «Великого Западного Развития», формально запущенной бывшим генеральным секретарем Цзян Цзэмином, которая предполагала превращение таких регионов, как Синьцзян в промышленные и сельскохозяйственные базы и торгово-энергетические коридоры, связывающие экономику Китая с Южной и Центральной Азией. В этом отношении Китай опередил американские инициативы (например, NSRI) почти на двадцать лет. Рафаэлло Пантуччи и Александрос Петерсен отмечали, что «сеть связей, которую Китай кует по всему региону...является реализацией проекта „Нового Шелкового пути“, озвученного Государственным Департаментом США, однако ориентированный в первую очередь на Синьцзян».

С продолжающимися беспорядками в Синьцзяне и Тибете (и даже террористическими актами в первом) в последнее время, совершенно неудивительно, что эти регионы рассматриваются как играющие ключевые роли в OBOR. Так, в заявлении китайской комиссии по национальному развитию и реформам от 28 марта 2015 года было недвусмысленно отмечено, что «мы должны использовать географическое расположение Синьцзяна и его роль как окна на Запад с углублением сотрудничества со странами Центральной, Южной и Западной Азии будет расти, и регион станет ключевым транспортным, торговым, логистическим, культурным, научным и образовательным центром, и основным районом экономического пояса Шелкового пути».

Основным вызовом для Пекина все же является то, что евразийские связи, которые должно улучшить создание OBOR, одновременно увеличивая потенциал расширения влияния Китая вдоль его евразийских границ, может создать возможности для передвижения людей, товаров и предметов (например, связанных с радикальными исламистами), которые будут препятствовать главной цели — консолидировать свою власть в таких районах, как Синьцзян. Существование небольшого количества уйгурских боевиков, действующих при поддержке «Талибана» неподалеку от афгано-пакистанской границы, и увеличившийся поток уйгурских беженцев в Юго-Восточную Азию — лишь два примера политических проблем этого региона.

Оценка поворота Китая в Евразию со стороны Барроуза и Мэннинга допускает возможность создания «новой биполярности» с «Китаем, Россией и несколькими авторитарными государствами Средней Азии с одной стороны и США, ЕС и их азиатскими союзниками с другой», игнорируя те вызовы во внутренней политике, которые ставит перед Китаем реализация концепции «Один пояс, один путь». Позиция Пэйна заключается в том, что США может позволить себе стратегическое отступление из Евразии. Она подкрепляется следующим аргументом: «США стараются действовать как государство, пытающееся сбалансировать различные силы», что вступает в противоречие с геополитическим интересом, определявшим глобальную стратегию США после Второй Мировой войны — ни одна сила не должна доминировать в Евразии.

Политики США не могут позволить себя полагаться на взгляды, которые преувеличивают геополитический вес Китая в Евразии или беззаботно не принимают в расчет тот факт, что США все равно будет играть роль в будущем региона. Верное понимание мотивов стратегии «Один пояс, один путь» и препятствий для ее осуществления позволит правильнее понимать вероятное будущее китайского влияния в регионе.

Автор статьи — доктор Майкл Кларк, Профессор колледжа Национальной Безопасности. Автор книги «Синьцзян и усиление Китая в Центральной Азии». Михаил Ботвинник эксклюзивно для eastrussia.ru Теги: