«Добывать под землей уголь гораздо рискованнее, чем летать в космос» 13.04.2016 14:06

Александр Ковальчук, советник генерального директора ОАО «Русский уголь», генеральный директор Института конъюнктуры рынка угля - о том, на какой «потолок возможностей» может рассчитывать российская угольная отрасль

— Александр Борисович, недавняя страшная авария на воркутинской шахте «Северная» вновь всколыхнула разговоры о «проклятии угольной отрасли». Можно ли предотвратить такие катастрофы или они действительно неизбежны и будут повторяться вне зависимости от технической оснащенности шахт?

— Я бы не стал называть это «проклятием» — слишком уж термин эмоциональный. Но как специалист могу сказать (и коллеги, думаю, со мной согласятся) — стопроцентных гарантий того, что аварии не случится, в угольной промышленности дать нельзя никогда. Это стихия, и настолько сложная, что полет в космос по сравнению с ней кажется более пресказуемым. В небе все можно рассчитать и определить, а под землей — сплошные вероятности. Один и тот же угольный пласт в разных частях панели ведет себя иначе. Складывается масса факторов — от вечного «человеческого» до непредсказуемого природного. Конечно, большую роль играют превентивные меры — например, индивидуальная защита шахтеров, системы вентиляции, мониторинга атмосферы в забоях. Когда они на высоте, риск снижается до минимума. Но полностью, к сожалению, не исчезает.

— Вопрос как к специалисту с многолетним опытом. Что же все-таки спровоцировало аварию на «Северной» — люди или техника?

— Истинную причину опять же стопроцентно назвать никто не сможет. Не потому что не захочет — просто все очень сложно. Такие случаи всегда представляют собой трагическое наложение друг на друга сразу нескольких негативных факторов. Кроме нарушений организационной и технологической дисциплины, есть и такая вещь, как проявления горного давления. «Северная» — одна из самых газоопасных шахт в России. Одна искра в насыщенной газом атмосфере — и произошел взрыв в выработанном пространстве, масштабное обрушение кровли, а дальше все понеслось, по нарастающей.

Видите ли, шахта была оснащена системами мониторинга состояния атмосферы, а у каждого из шахтеров были индивидуальные датчики. Выброс газа на опасном пласте прогнозировался. И, тем не менее, ЧП произошло — специалистам еще предстоит разобраться в его причинах. Обычно в таких пластах, чтобы снять напряжение, отрабатывается нижележащий пласт, вроде бы так на «Северной» и делали. Но насколько верхний, четырехметровый пласт был разгружен нижележащей лавой, не оставалось ли там каких-либо препятствий и посторонних предметов, специалисты будут изучать еще несколько месяцев. И все равно вывод будет стандартным: «По всей вероятности, причинами стало...» Однозначного ответа обычно нет.

— А есть ли вообще шанс выявить в России наиболее опасные производства и их закрыть? Насколько аварийность в наших шахтах отличается, например, от ЮАР, США, Австралии или более близких к нам по технологическому уровню Китая и Украины?

— В советские времена статистика травматизма была — 1 случай на 1 млн тонн добычи угля. При добыче 750 млн считайте сами, сколько людей гибли или получали серьезные увечья. Сейчас эти показатели снижены до уровня 0,07 на 1 млн.т. Даже несмотря на те масштабные аварии, которые периодически, увы, происходят. С другими странами сравнение не всегда корректно, потому что уголь добывается в разных условиях. Например, в Австралии и США шахты гораздо мельче, чем у нас, никто не работает на глубинах до 800 метров. В основном используется открытый (карьерный) способ. Кроме того, за рубежом применяют комплексные системы дегазации шахт — в этом плане лидерами считаются австралийцы, которые пласт горизонтального бурения могут дегазировать полностью. У нас такие технологии применить не всегда возможно. Одно дело неглубокая шахта и совсем другое — такая, как «Северная». В нормативах записано, что надо подавать в шахту воздух не менее 9 кубометров на тонну добычи. Но когда глубины большие, требуется более интенсивный воздушный поток, это вызывает сильную запыленность, что для человека тоже небезопасно. Нюансов масса. Конечно, как говорится, «лучшее средство от перхоти — гильотина», а в нашем случае либо закрытие шахты, либо вложение огромных средств в обеспечение безопасности. Что, в свою очередь, делает уголь «золотым» и нерентабельным. Так и балансируем. Еще раз повторю: шахтерский труд — очень опасный, и люди это знают. В советские времена их относительно высокие зарплаты были той самой «надбавкой за риск». Сейчас нужно, прежде всего, стараться максимально обезопасить работу, особенно в сверхкатегорийных шахтах с большим содержанием метана в угольных пластах. И если вложения в безопасность себя не оправдывают, то ликвидировать такие предприятия.

Я по своей основной специальности горный инженер по подземной разработке угольных месторождений. Тем не менее, я в свое время возглавлял фонд, который занимался закрытием нерентабельных, убыточных шахт. Мы честно все это отработали — с 1993 г. по 2000 закрыли 200 шахт в Кузбассе, Ростовской области и других регионах. Во многом угольная отрасль сохранилась именно потому, что убыточные и опасные производства мы ликвидировали (в отличие от тех же украинцев). Сейчас 70% российского угля добывают открытым способом. На ряде месторождений условия по-прежнему благоприятны именно для подземной добычи — там нет газа или его концентрация незначительна, а горные выработки хорошо проветриваются. Поэтому с экономической точки зрения некоторые подземные предприятия сопоставимы с теми, кто ведет добычу открытым способом. Но таких немного. Обычно с углублением шахт ухудшаются и условия, появляется газ, все больше ощутимо горное давление — и на безопасность нужны деньги, деньги и снова деньги. На открытых работах, замечу, тоже не все так легко и просто. Пласты могут залегать под углом, когда вынимается большой объем породы, тогда возникает и растет так называемая вскрыша, а с ней надо уметь обращаться. Но это, конечно, другой уровень безопасности и затраты на нее существенно меньше.

— Какое место Россия занимает сейчас в мире по объемам добычи каменного, бурого угля и антрацита? Насколько сильно нас подстегивает конкуренция?

— По общему объему добычи мы примерно на пятом месте — около 370 млн тонн в год. Китай добывает около 3,6 млрд. США добывают 820-830 млн т, им на пятки наступают Индонезия, Австралия, Индия — у них от 430 до 670 млн т. Что же касается качественного состава, то примерно 80-90 млн т в объеме нашей добычи — это бурые угли, около 85 млн т — коксующиеся, остальное — каменный энергетический уголь. Антрацитов порядка 7 млн, их добывают в Новосибирске на «Сибантраците» и в Ростовской области — правда, сейчас только на «Саткинской», остальные шахты практически закрылись. На долю «Русского угля» в общероссийском объеме приходится 14,3 млн т ежегодной добычи (4,5 млн т — каменные угли, остальные бурые). Четверть продукции идет на экспорт, остальное на внутрироссийский рынок.

За счет девальвации рубля мы имеем сейчас на внешнем рынке неплохое преимущество. Но оно может сойти на нет, как только мы станем обновлять свое оборудование (оно на 60% импортное). Доллар за 30 рублей и за 65 — разные деньги. Нам нужно зарабатывать вдвое больше, чтобы сохранить хоть какой-то баланс. При этом замечу, что в целом производительность труда в российской угольной отрасли в пять раз меньше, чем в австралийской.

— Вы были участником рабочей группы по уточнению Энергетической стратегии России на период до 2030г. Какие долгосрочные задачи и перспективы есть сейчас у угольной отрасли? Как на них повлияли падение мировых цен и общий кризис?

— Понятно, что экспорт угля выгоднее, чем поставки на внутренний рынок. В постсоветские годы, когда мировые цены на уголь пошли вверх, он постоянно увеличивался. С 2007 до 2009 г. был некоторый провал, затем новый рост. Однако с 2012 года и по сей день мировые цены на это сырье снижаются. Так или иначе, с 2002 по 2012 гг. только этот экспорт и обеспечивал нашей отрасли прирост благодаря высоким мировым ценам, а сейчас он выгоден из-за девальвации рубля. На внутреннем рынке мы, естественно, работаем, цена там тоже постоянно растет, но сугубо в рамках несколько ниже инфляции. Рентабельность при этом очень низкая, особенно не развернешься. Что поделать — свободный рынок. Полная либерализация цен произошла еще в 1996 году, госкомпаний в угольной промышленности у нас нет. За счет экспорта удалось сохранить интерес бизнеса к отрасли и модернизировать производство, построить обогатительные фабрики и т.д. В Советском Союзе обогащение энергетических углей было серьезной проблемой, такой обработке подвергался только уголь коксующийся. Сейчас мы продаем обогащенный уголь для нужд электроэнергетики Европы, Южной Кореи, Тайваня, Китая, Японии...

Программа, о которой мы говорили, продлена до 2035 года. Я, правда, в процессе разработки этого документа уже не участвую. Вижу лишь, что документ постоянно корректируется, и в кризисные времена мало кто готов взять на себя полную ответственность за его исполнение. В программе записаны скромные 400 млн т добычи угля в год при сегодняшних 372 — прирост несущественный. Очевидно, что экспорт угля, который сейчас в России на уровне 156 млн т, все-таки будет постепенно расти. Правда, не самыми большими темпами, так как цены существенно снизились. Однако за счет увеличения объемов добычи есть возможность хотя бы снизить удельные затраты. Так же станут действовать и другие страны-экспортеры. Но бесконечно так делать никто не в состоянии — ни мы, ни австралийцы, ни китайцы. А внутреннее потребление угля расти не сможет, в это уже практически никто и не верит. Причины всем понятны — это и кризис, неизбежно снижающий объемы потребления угля, и ужесточение экологических требований к электроэнергетике. Так или иначе, первоначальные планы наших стратегов довести к 2035 году добычу до 500 млн тонн и экспорт до 250 млн т сейчас выглядят не слишком реалистично.

Эпоха индустриального развития мировой экономики прошла свой пик. Меняются технологии выплавки стали, производства железорудного сырья и кокса. Все больше и больше в выплавке применяется скрап — повторно используемый металл. Такого количества первичного чугуна (для выплавки которого нужен кокс) сейчас уже не требуется. В этих условиях темпы добычи угля сбавил даже Китай, и явно не по своей воле.

— Как же на этом фоне должна действовать Россия, чтобы не обрушить свою угледобывающую отрасль?

— Скажу осторожно: лучшее, чего мы можем достичь, — это сохранение конкурентоспособности на мировом рынке в уже освоенных нами маркетинговых нишах. О прорывах речь сейчас не идет. Но даже, если мы сможем удержаться на прежних позициях, в итоге это позволит многого достичь. Рано или поздно цена на уголь, я думаю, все-таки начнет расти. Хотя и сегодняшние 50-60 долларов за тонну энергетического угля тоже не самая плохая цифра.

Сложно назвать благоприятной и ситуацию на внутреннем рынке. Вроде бы у государства в энергетической стратегии планов громадье, есть проекты строительства угольных электростанций. Но за все те годы, что я в этой работе участвую, ни разу не осуществились надежды на рост энергопотребления за счет строительства новых угольных блоков. Есть уникальные станции — например, многострадальный и наконец-то введенный в строй третий блок Березовской ГРЭС, где уголь находится в 13 км от станции и с логистической точки зрения использование этого топлива становится выгодным. Но в большинстве случаев затраты на транспортировку угля по железной дороге до места назначения съедают всю возможную прибыль.

— Может ли улучшить ситуацию приход в отрасль иностранных инвесторов, о котором сейчас так много говорится?

— Честно говоря, я бы не стал связывать с ними слишком больших ожиданий. Иностранные инвесторы пока очень осторожно подходят к сотрудничеству с Россией. Этому не способствует целый комплекс проблем: у нас не самые лучшие горно-геологические условия, обширная география и сложная логистика. Нелегко бывает разобраться в хитросплетениях законов и наладить контакты с региональными властями. Какому бизнесу это понравится? Даже в золотодобычу зарубежные инвесторы нести свои средства не рискуют. А в угольной отрасли продукт уж тем более своеобразный — его и добывать тяжело, и продавать...

— А как вы оцениваете идею ТОРов на Дальнем Востоке?

— На мой взгляд, идея теоретически правильная, но практически неосуществимая. ТОР хорош тем, что государство дает бизнесу режим максимального благоприятствования. Но этого недостаточно — нужна также инженерная инфраструктура и много другое. Бюджет такую нагрузку не потянет. Одним государственным участием ТОРы не поднять. А иностранным и внутренним инвесторам для того, чтобы вкладывать средства в эту тайгу, нужно что-то более весомое, чем горячие заверения и честные глаза государственных чиновников. Очень трудно судить о проекте, который еще толком не «задышал» и не начал давать плоды. Когда действительно будут снижены налоги и ставки по кредитам, когда появится инфраструктура — железные дороги, аэропорты, автотрассы, тогда и посмотрим, станут ли эти территории правда «опережать в развитии» остальную часть страны. Пока что количество резидентов в ТОРах очень невелико.

— «Русский уголь» на ТОРы не рассчитывает?

— По-моему, чисто угольных ТОРов на Дальнем Востоке вообще нет. Мы не исключаем своего участия в любом проекте, если он для нас будет выгоден и перспективен. Но в данном случае таких планов на ближайшую перспективу не строим. В Райчихинском районе Амурской области, где мы работаем еще лет на десять как минимум ресурсов хватит для спокойной работы без ухудшения качественных характеристик угля, плюс там есть немало участков, отработанных в советские времена. Их ресурсы позволяет доиспользовать современная технология добычи. Есть также разрез Ерковецкий, там огромное месторождение с общими запасами около 3 млрд тонн. Мы пока на этой территории единственные, и если расширится круг стабильных потребителей продукции, возможности для развития практически неограниченные. Целиком на наших ерковецких углях работает Благовещенская ТЭЦ, и ресурсы достаточно жестко расписаны с учетом ее нужд — поставки ориентированы исключительно на Амурскую область. Предполагался проект совместного строительства Ерковецкой ГЭС вместе с китайскими партнерами, но пока он в замороженном состоянии

К ТОРам ближе Огоджинское месторождение, где нам принадлежит небольшой действующий участок с запасами на 34 млн т. Если там со временем появится зона с налоговыми и прочими льготами, возможно, такой ТОР будет для нас интересен. Пока же в тех местах отсутствует инфраструктура, туда надо проложить 130-километровую железную дорогу, и это создает проблемы со сбытом продукции. Собственно говоря, и при наличии железных дорог не все просто и легко: экономику конечного потребителя формирует железнодорожный тариф, установленный РЖД. В этом смысле амурские угли неконкурентоспособны в Забайкальском крае или в Приморье: местное сырье примерно того же качества, а стоит дешевле за счет более низкой цены перевозки. Получается, что весь амурский уголь идет в Амурскую область, Еврейскую автономную область и Хабаровский край. Шаг влево, шаг вправо — уже без вариантов. И такое «без вариантов» все хуже и хуже. Есть границы, которые мы перепрыгнуть не в состоянии. Кроме того, если в какой-либо регион приходит газовая труба, это тоже сказывается на объеме поставок угля не в лучшую сторону.

— Сейчас много говорится о том, что уголь надо использовать не только в энергетике и металлургии, применять методы его глубокой переработки, делать из него нефтепродукты... Как вы смотрите на перспективы развития углехимии в России?

— В ближайшем будущем, на мой взгляд, какого-то особо прогресса на этом направлении ждать не стоит. Да, в мире уже давно существует технология получения синтетического топлива из угля — она основывается на методе, разработанном в 20-е годы ХХ века Францем Фишером и Гансом Тропшем. Процесс Фишера-Тропша активно применялся во времена второй мировой войны (не случайно Гитлер начинал свой поход в Европу на танках с бензиновыми двигателями, топливо для которых производили из каменного угля путем гидрогенизации). После войны Советский Союз в порядке репарации получил это оборудование, и на его основе был построен «Иркутскнефтесинтез». Но затем была открыта нефтегазоносная западная провинция, и актуальность получения жидких углеводородов из угля отпала. Второй подобный прецедент в мире — ЮАР, в отношении которой действовало эмбарго на продажу нефти из-за политики апартеида. Там тоже создали производство по методу Фишера-Тропша и с лихвой перекрывали нужды государства. Но дело в том, что для строительства таких заводов требуются миллиардные инвестиции. На каждый 1 млн тонн нефти — порядка 10 млрд долларов капиталовложений. В России в 79-х гг. тоже пытались разобраться, нужна ли нам программа развития производства синтетического топлива из угля. Натолкнулись на массу технических сложностей и от идеи в итоге отказались, а затем началась перестройка и стало вообще не до технических революций. В середине 2000-х к идее вернулись и тоже все заглохло. Тем временем собственное производство запустил Китай. На сегодня ясно, что технология получения нефти из угля достаточно нестабильная и ненадежная, большого смысла для России она не имеет.

Остальные направления углехимии (в том числе получение из угля метанола и пр.) кратно дороже, чем при использовании газа или нефти. Поэтому лично я пока в масштабное развитие углехимии не верю. Уголь — массовый ресурс, его надо добывать и утилизировать сразу. Все прочие идеи делать из него керосин, бензин, разнообразные химические вещества, удобрения слишком дороги, вложенных средств и усилий не оправдывают.

-Вложения в социальную сферу «регионов присутствия», в жизнеобеспечение моногородов при шахтерских поселках, в экологические и образовательные программы тоже ведь прибыли не приносят. Кризис заставляет сокращать такие расходы. Как вы намерены соблюдать баланс между необходимым и возможным?

— Так сложилось, и ничего не поделаешь: крупный бизнес всегда должен брать на себя социальную ответственность. Отказываться от таких обязательств мы не намерены. В трех регионах, где действуют наши предприятия, мы ежегодно заключаем соглашения о взаимодействии с местными органами власти. Вкладываем десятки миллионов в социальные программы, в развитие культуры, спорта, образования. В том же Райчихинске недавно в день Шахтера прошел концерт (из Благовещенска туда поехали толпы зрителей). Восстановили крытый каток, который десять лет не работал ... Перечислять можно долго. Да, это расходы. Но по-другому, если живешь и работаешь на этой земле, просто нельзя.

Что же касается кадровых программ, то как раз такие траты — это инвестиции в будущее. Можем с гордостью сказать, что несмотря на тяжелый климат, люди стали к нам стремиться — например, на предприятия, работающие в Хакасии. При том, что даже из относительно благополучной Кемеровской области идет серьезный отток кадров.

Отдельный вопрос — экологическая ответственность. Угольные склады природу, мягко говоря, не облагораживают. Есть и «особенности национальной неохоты» что-то делать по опыту западных стран — той же Испании. Небольшому предприятию иногда проще заплатить штраф, чем вкладывать огромные средства в усовершенствование систем хранения угля.

Мы — крупная компания, нам вполне под силу закупить хорошую технику, подготовить квалифицированных сотрудников, отладить технологию в соответствии с современными мировыми стандартами. И продукцию на рынок поставлять тоже высшего качества. Сразу ли окупятся такие вложения? Нет, на это потребуется долгое время. Должны ли мы их все-таки делать, чтобы обеспечить себе не менее долговременное преимущество и ясные перспективы? Безусловно, да. Екатерина Добрынина Теги: